"Дневник камикадзе" написал пожилой сценарист Володарский – это понятно. Он

и пресловутое письмо Герману написал. Когда "пора о душе подумать", то есть

прошли времена, когда думать о ней было не пора, очень хочется оправдать

все, что было когда-то сделано совершенно бездушно. Хотя бы в своих глазах

хочется быть хорошим. Но что за экранизацию такого кривого зеркала взялся

молодой режиссер Месхиев, недавно почти порадовавший "Механической сюитой"?

Увидел в нем свое будущее? Откуда в нем такая уверенность, что любая и еще

не наступившая старость – всегда королевство кривых зеркал? С другой

стороны, откуда такая неуверенность в уже взятых на себя прямых

обязанностях режиссера? 

Ведь смотреть это можно, ребята, только большим фанатам начинающей

киноартистки Виктории Толстогановой. Ее там голую показывают. Хотя и в этом

случае на "Дневник камикадзе" нужны крепкие нервы. В объятиях Толстогановой

показывают столь же голого давно начавшего киноартиста Сергея Шакурова. И

когда он, как бы осуществляя соитие, еще и "мыслит вслух" за кадром на

предмет "зачем я ей сдался, такой старый и небогатый, и не половой гигант",

очень трудно не опустить голову и не заткнуть уши от стыда. Потому что на

самом деле – никакого соития и никаких "мыслей вслух", и вообще чувство,

будто двух артистов, между собой незнакомых, по отдельности вмонтировали в

постель типа сексодром. 

Такое же впечатление дикой фальши – от каждого кадра, без разницы. Стреляет

Гармаш на стрельбище – ребята, это не стрельбище. Приходит Чиндяйкин в

квартиру Колякановой – ребята, это не квартира. Переносится действие в 60-е

годы или появляется в нем душераздирающий Кузнецов, впечатление только

одно: нечего раздирать, нет такого пространства-времени. Ноль. Фальшь в

самом импульсе, породившем кино. Ведь для сокрытия кривизны зеркала, для

самой простой возможности полюбоваться собой сквозь розовые очки "Дневнику

камикадзе" понадобились далеко не одни очки. Пусть бы они были сильные –

индийское кино, мексиканские сериалы – но одни и конкретные. Был бы жанр,

кто-то бы успокоился. Увы, тут вам и детектив, и сатира, и мелодрама, и

чистая лирика – штуки три-четыре оправы. 

В целом все говорят, что это "Володарский под Достоевского", только где же

там Федор Михайлович? Он в первую очередь был цельная натура, а тут в ход

пошло все, что под ногами валялось. Друг Марк (Николай Чиндяйкин) выясняет,

что случилось с другом Вадимом (Сергей Шакуров) – примерно как Белкин про

Сильвио выяснил в пушкинском "Выстреле", и это детектив. Друг Вадим перед

смертью завел ценный дневник – как Печорин в лермонтовской "Княжне Мери", и

это чистая лирика, вклинивающаяся в детектив "внутренним монологом"

покойного Шакурова. Плюс к тому он завел его, вместо того чтоб исправить

ошибки юности – как толстовский Нехлюдов из "Воскресения" не исправил их,

переписывая из Библии христианские заповеди – и это мелодрама. Мелодрама

разбавляет детектив, уже сдобренный "внутренним монологом", еще и

ретроспекциями с участием совершенно других артистов, играющих "юных"

Шакурова и Чиндяйкина. Но это еще не все. 

Все очки битые: каждый из персонажей в каждом из как бы слоев тоже не лыком

шит, и уже через пять минут становится неважно детективное "кто убил".

Становится, например, важно, что Шакуров женщин любил по-простому,

пропорционально возрасту этих женщин. Самая первая, между тем, залетела и

покончила с собой, нынешняя жена (Наталья Коляканова) стареет и пьет,

давняя любовница (Евгения Добровольская) – еще и галерейщица со светской

жизнью, а самая недавняя (Виктория Толстоганова) в поисках мужа-защитника

честно ложится под каждого из беспомощных мужиков. Вон сколько загубленных

жизней, и ничем они не уступают одной-единственной смерти. Но дальше и это

неважно, поскольку вступает лирика. Писатель Шакуров – он был социально

встроенный, поэтому нужен как бы социально невстроенный родственник (Юрий

Кузнецов) и, наоборот, знакомый новый русский (Сергей Гармаш). Когда

появляется мировоззрение, чьи-то загубленные жизни рядом с судьбами мира

меркнут.

Но тут уже просто волосы дыбом от битого стекла в морду. Речь давно идет не

о трех парах треснутых очков на чьем-то носу, а о том, как отбиться от

осколочного мельтешения. Носу-то хорошо: он себе хлюпает и хлюпает от

жалости к себе же, а всем остальным приходится либо записаться в такие же

Володарские (Месхиевы), либо начать задавать вопросы. Например, если старый

мальчик Шакуров действительно был виноват во всех смертных грехах, какая

разница, как он умер? Как говорится, собаке – собачья смерть. Дальше, какой

на хрен друг Чиндяйкин, если нацелился на шакуровскую бабу? Конечным

пунктом его расследований оказалась все та же постель Толстогановой. Это и

есть "судьбы мира"? Наконец, братец-то Кузнецов перед кем изгаляется? На

Гармаше с Чиндяйкиным ни сутаны, ни звезды шерифа, как и Шакуров в руках

Апокалипсис не держал. Он ведь как чукча был в кадре – писатель, не

читатель...

Число конкретных вопросов в разных жанрах растет в дурную бесконечность,

пока каждый не-Володарский (не-Месхиев) не отключится в итоге, не

встряхнется и не поставит перед фильмом свой собственный единственный

вопрос. Выяснение отношений – всегда оправдание выясняющего, но если весь

импульс "Дневника камикадзе" – в оправдании чего-то плохого не за счет

чего-то хорошего, а за счет торжества именно плохого как вечного и

неизменного, то зачем оно? Зачем каждому-то умирать прежде смерти?

К.Тарханова